— Что это вообще такое?
— Отец что-то затеял.
— Да, а поточнее? — Тед, допив воду, берет из стопки верхний лист.
— И не спрашивай, сынок. Отец меня в эти дела не посвящает. Доверительный фонд какой-то. Для малыша. Какие-то деньги от государства или что-то в этом духе.
— Он хочет открыть для малыша доверительный фонд?
— Кажется, да. Знаешь ли, мы оба беспокоимся иногда. Особенно сейчас, когда у вас ребенок.
— О чем беспокоитесь?
— Видишь ли… Ваш с Элиной доход такой…
— Какой?
— Ненадежный.
— Ненадежный?
— Не совсем так. Непостоянный. То густо, то пусто. И мы решили отложить немного для малыша, на всякий случай.
— Ясно, — бормочет Тед, сдерживая улыбку. Так и подмывает спросить: что за «всякий случай»? — Спасибо вам большое. Есть у тебя ручка?
Мать протягивает авторучку. Тед расписывается в графе «Согласен».
Уже у дверей мать все твердит про душ, про полотенца, про бабушку.
— Прости, — Тед чмокает ее в щеку, — я побежал.
— Бегом до самого Госпел-Оук?
Тед, пятясь, машет рукой.
— Нет, на автобусе.
— На автобусе? Я тебя подвезу. Зачем на автобусе? Я тебя подброшу, а заодно взгляну на…
— Пойду на остановку. — Тед на ходу машет рукой. И вдруг замирает.
Мать, придерживая дверь, смотрит на него.
— Что с тобой?
— Помнишь… — начинает Тед, но умолкает, задумавшись. — К нам однажды заходил какой-то человек. А ты… прогнала его, если не ошибаюсь. Да, прогнала.
— Когда?
— Давным-давно. Когда я был маленький. Он был в коричневом пиджаке. Взъерошенные волосы. Я был наверху. Вы о чем-то спорили. Ты сказала — я помню, — сказала: «Нет, мы не можем вас принять, вам придется уйти». Помнишь?
Мать решительно трясет головой:
— Нет.
— Кто бы это мог быть? Он все оглядывался на дом. И махал мне. Забыла?
Мать, отвернувшись, проводит рукой вдоль двери, словно проверяет, не облупилась ли где краска.
— Совсем не помню, — отвечает она, не глядя на Теда.
— Он помахал мне, будто…
— Наверное, коммивояжер. От них тогда отбоя не было. Ну и бесцеремонный народ! — Мать поворачивается к Теду, обнажив зубы в улыбке. — Вот самое подходящее объяснение.
— Да.
— Пока, сынок! Увидимся! — Она захлопывает дверь, и Тед шагает прочь.
Элина не слышит, как щелкает в замке ключ Теда: малыш снова кричит, сунув в рот кулачок, уткнувшись ей в шею. Она нарезает круги по гостиной особой походкой — вприпрыжку, высоко поднимая ноги, точно бредет по сугробам или шагает по Луне. За последний час малыш прикладывался к груди дважды по полминуты — начинал жадно, но тут же с криком бросал грудь. Уж не заболел ли? Или что-то не то с молоком? Испортилось? Что-то не так с малышом? Или с ней?
Элина находит взглядом на диване справочник. Книгу она купила по совету продавщицы — та сказала: «Здесь все о детях». Элина уже прочла раздел про газы, про плач, про колики, про трудности грудного вскармливания, про настроение ребенка, но ничего полезного не нашла.
Она берет малыша поудобнее — теперь он лежит на ее руке, головку она придерживает ладонью, а свободной рукой поглаживает малыша по спинке. Малыш принимает новую позу серьезно, сосредоточенно морщит лобик, будто говорит: согласен, давай попробуем, вдруг поможет? «Лассе, — перебирает про себя Элина, глядя на пушистую головку, — Арто, Паарво, Нильс, Стефан». Как выбрать имя ребенку? На чем остановиться? Какое имя ему идет — Петер, Себастьян, Микаэл? А может, Сэм, Джереми, Дэвид? Держа малыша на руках, она чувствует кожей, как у него в животе что-то бурлит, сокращается, и так поглощена этим, что, подняв голову и увидев в темном окне двойной силуэт чьего-то лица, вскрикивает, крепче прижав к себе ребенка, чтобы не уронить.
Тед в спортивном костюме заходит в комнату, швыряет на диван ключи и криво усмехается:
— Нечего сказать, радостно ты меня встречаешь.
Малыш, испуганный криком Элины, опять плачет, но уже по-новому, с удвоенной силой.
— Ты меня напугал, — говорит Элина сквозь шум одними губами.
— Прости, — отзывается Тед, тоже одними губами. — Как у вас дела?
Элина пожимает плечами.
— Дашь его мне?
Элина, кивнув, протягивает ему ребенка. В онемевших руках странная легкость — как в той игре, когда долго-долго стоишь, прижав ладони к дверному косяку, а как шагнешь назад, руки сами взмывают в воздух.
Рухнув на диван, Элина закрывает глаза, роняет голову на низкие подушки. Две-три секунды забытья — и вот кто-то коснулся ее руки.
— По-моему, он хочет есть. — Тед протягивает ей ребенка. — Может, пора его покормить?
— Да черт возьми! — кричит Элина, задирая блузку и придерживая ее подбородком, возясь с застежкой бюстгальтера, поудобнее пристраивая малыша, который размахивает кулачком возле ее набухшей, горячей груди. — А чем я, по-твоему, занята уже час?
Тед смотрит на Элину, ошарашенный ее внезапной вспышкой. Он набирает побольше воздуху, прежде чем заговорить.
— Я же не знал, — отвечает он с расстановкой, извиняющимся тоном. — Я только что зашел.
Малыш чуть не выскальзывает из рук Элины, пыхтит и корчится от нетерпения и голода; Элина все бы на свете отдала, лишь бы прилечь, попросить у Теда прощения, освободиться от жгучего, будто раскаленного, молока и чтобы кто-то принес воды, ободрил ее, успокоил. Малыш неуверенно смотрит на грудь, захватывает сосок, и Элина корчится от боли. Чуть подумав, малыш начинает сосать, деловито, двигая зрачками, словно читая в воздухе невидимые строки.
Элина понемногу расслабляет плечи, взгляд устремлен вперед. Тед сидит напротив в кресле, положив ногу на ногу, хмурится. Элина нерешительно улыбается ему, но вдруг замечает, что смотрит он не на них, а куда-то вдаль, в одну точку, и опять у него тот же странный, рассеянный взгляд.
— Что с тобой?
Тед моргает, ищет ее глазами.
— А?
— Что — с — тобой?
Тед, встряхнувшись, отвечает:
— Все хорошо. А что?
— Да ничего. Просто проверяю.
— Лучше не надо.
— Что не надо?
— Без конца проверять. Спрашивать, что со мной.
— Почему?
— Надоело. Устал повторять, что все хорошо.
— Надоело? — переспрашивает Элина. — Забота моя надоела?
Тед решительно встает.
— Сбегаю в душ, — бормочет он уже на ходу.
Они лежат на кровати втроем, Элина глядит в потолок, малыш спит между отцом и матерью, разметавшись во сне.
— Интересно, — спрашивает Тед, — с какого возраста он начнет себя помнить?
Элина поворачивается к нему. Тед, приподнявшись на локте, глядит на малыша.
— Это у всех по-разному, — отвечает Элина. — Лет с трех-четырех.
— С трех-четырех? — Тед изумленно поднимает брови.
Элина улыбается:
— Про тебя я молчу, мистер Амнезия, речь о нормальных людях с нормальными мозгами.
— Что значит нормальный мозг, мисс Бессонница?
Элина будто не слышит:
— Я помню, как родился мой брат…
— Сколько тебе тогда было?
— Хм… — Надо подумать. — Два. Два года пять месяцев.
— Правда? — Тед искренне удивлен. — Ты помнишь себя с двух лет?
— Ага. Но это как-никак большое событие — рождение брата. Это всякий запомнит.
Тед берет в ладонь ножку малыша.
— Только не я.
— Я читала, у кого есть младшие братья и сестры, у тех и память лучше — более тренированная, что ли. Им легче припоминать события.
— Так вот, значит, в чем дело! — Тед улыбается и, выпустив ножку малыша, откидывается на кровати, руки за голову. — Прекрасное оправдание для моей дырявой памяти. Я же единственный ребенок.
Элина смотрит на Теда, видит линии загара на руках, белый след от часов, мускулы на ногах, темные волосы на груди, вокруг пупка. Ночь жаркая, и Тед лег спать в одних трусах. Странное дело, он совсем не изменился, а ее не узнать.
Тед продолжает:
— С тех пор как он родился, я смотрю на вас и почти вспоминаю свое детство. Почти, но не совсем. Мне вспомнился один эпизод — не радуйся, совсем пустячный, — вспомнилось, как я шел по дороге и меня держал за руку кто-то высокий, в зеленых туфлях — знаешь, на каблуках, не на шпильках, а на толстой подошве.
— На платформе?
— Да. В зеленых, на деревянной платформе.
— Правда? А еще что?
— Все. Просто вспомнил, как рука была высоко-высоко над моей головой.
— Только не говори мне, — Элина переворачивается на другой бок, кладет ему руку на грудь; Тед тут же берет ее ладонь в свои, — что у тебя улучшается память. Может такое быть?
— Судя по всему, да. — Тед подносит к губам руку Элины и рассеянно целует. — Бывают чудеса на свете.
* * *
Однажды вечером Лекси осталась в редакции одна. Иннес куда-то исчез, бросив на ходу, что должен посмотреть в чьей-то студии новый триптих, а Лоренс ушел в «Мандрагору». Лекси твердо решила не уходить, пока не вычеркнет двести слов из довольно пространной статьи о Джордже Баркере.[10] Зажав в зубах синий карандаш, она склонилась над машинописной страницей.
